<<<
Т.Г. ИВЛЕВА
(Тверь)
ПУШКИНСКИЙ ЭПИГРАФ КАК МОТИВ В ЦИКЛЕ
А. ТАРКОВСКОГО "ПУШКИНСКИЕ ЭПИГРАФЫ"
Игорю Владимировичу Фоменко
Поздний поэтический дебют, совершенно особое место в русском
литературном процессе XX века, верность традициям классической по-
эзии - таковы основные положения большинства работ, написанных об
Арсении Тарковском. Уникальность его художественного мира, неповто-
римость его поэтики еще должны стать предметом специального исследо-
вания.
Задача статьи - определить внутритекстовую роль эпиграфа в цикле
Тарковского "Пушкинские эпиграфы", вошедшем в сборник "Зимний
день" (1980).
Цикл Тарковского включает четыре стихотворения, каждому из ко-
торых предпослан эпиграф из произведений Пушкина: три "лирических"
и один "драматический".
Каждый эпиграф выполняет определенную роль по отношению к
"своему" стихотворению; взаимодействие их друг с другом становится
главным "скрепляющим" звеном цикла.
Цитаты-эпиграфы выбраны Тарковским из хорошо известных рус-
скоязычному читателю, "хрестоматийных" пушкинских текстов. В первом
стихотворении цикла это "Зимний вечер" (1825):
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила...
Эпиграф, с одной стороны, вводит мотив тоски, общий для
текстов обоих поэтов, а, с другой - выделяет образ, развернутый в
стихотворении Тарковского и этот мотив усложняющий. В лирическом
тексте Пушкина образ синицы, восходящий к народной песенной культуре,
не функционирует как вполне самостоятельный. Сама песня о сини-
це воспринимается читателем как попытка лирического субъекта вый-
ти за пределы "скучного" мира ("горя"); мотив тоски оказывается
здесь как бы вторичным, имплицированным.
В стихотворении Тарковского осуществляется эмблематизация об-
раза (синица - душа) и, как следствие, эксплицирование мотива:
Но когда ты отзывалась
На призывы бытия,
Непосильной мне казалась
Ноша бедная моя.
Автор как бы "продолжает" Пушкина, рефлексирует на тему
"тоски", определяет ее причины, синтезируя при этом духовный опыт
человечества. Важнейшей из них оказывается для Тарковского ощущение
двойственности человеческой природы, ее противоречивости:
Человеческое тело
Ненадежное жилье,
Ты влетела слишком смело
В сердце тесное мое.
Своеобразной вариацией на эту вечную тему становится актуализация в
тексте противоречия между идеальными устремлениями человека и его
конкретной жизненной практикой ("краеугольный камень" романтическо-
го мироощущения):
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет,
Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град;
а также сомнения в "успокоении" души после физической смерти человека
(своеобразное напоминание о философии экзистенциализма):
Будешь биться, биться, биться -
И не отомкнут ворот.
Таким образом, в первом стихотворении цикла осуществляется развитие
пушкинского мотива, зафиксированного в эпиграфе.
Второй эпиграф выбран Тарковским из пушкинского стихотворения
"К***" ("Я помню чудное мгновенье...", 1825) - своего рода "визитной
карточки" поэта для читателя XX в.:
...Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
Этот эпиграф вводит в цикл мотив преображения, прояснения ду-
ши, сопряженный у Пушкина с образом, который олицетворяет женскую
красоту и примиряет поэта с миром, гармонизирует их отношения.
В тексте Тарковского мотив преображения получает иную
интерпретацию: это освобождение души через акцентирование, пробужде-
ние творческого начала - "вдохновения". Отсюда закономерно появление
образа Кавказского пленника - персонификации данного мотива, главного
участника (персонажа) условного "лирического сюжета". Сама же "сю-
жетная ситуация" восходит к повести Л.Н. Толстого "Кавказский плен-
ник" и моделируется в первой части стихотворения благодаря легко узна-
ваемым словам-"сигналам": "яма", "чуждый лепет", "лестница". Во вто-
рой части стихотворения "сюжет" становится еще более отчетливо мета-
форичным: это "смутная жизнь" ("полусон"), которая преодолевается под
влиянием музы. Образ музы при этом не только не соотносится с прототи-
пом из пушкинского стихотворения, но и вообще не ассоциируется с обра-
зом женщины, употребляясь, скорее, в традиционно-аллегорическом
смысле:
Я смутно жил, но во спасенье
Души, изнывшей в полусне,
Как мимолетное виденье,
Опять явилась муза мне.
Следовательно, во втором стихотворении цикла Тарковского речь
должна идти о существенной трансформации мотива и, в результате этого,
об изменении "смысловой концепции" всего лирического текста. Если у
Пушкина вдохновение оказывается следствием пробуждения души к пол-
ноценной, яркой жизни:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь -
то у Тарковского причина и следствие меняются местами.
Эпиграф из "Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы"
(1830) вводит в третье стихотворение цикла мотив сомнения, столь
характерный для лирики Пушкина рубежа 1820 - 1830-х гг.:
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь...
Пушкинский текст материализует этот мотив прежде всего через ряд "аку-
стических" образов, создающих ощущение неясного, едва уловимого зву-
ка - эквивалента непонятного лирическому субъекту языка бытия:
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня,
...Скучный шепот.
Система риторических вопросов, следующих за ними, вербализирует мо-
тив сомнения; финальные же строки стихотворения фиксируют
стремление лирического субъекта к его разрешению:
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.
В стихотворении Тарковского происходит "перевод" мотива в идеологиче-
скую систему (язык) конца XX в. В процессе "перекодировки" Пушкин как
лицо конкретно-биографическое становится "знаковой" реализацией мо-
тива, носителем и выразителем его в принципиально ином времени ("под-
скажи хоть ты потомку") и масштабе ("я не стою ни полслова из его чер-
новика"). Художественный образ Пушкина символизируется: он становит-
ся, с одной стороны, воплощением цикличности жизни каждого человека,
неизбежности возникновения перед ним одних и тех же - "вечных" - во-
просов:
Будто мне в ответ он пишет:
"Что тревожишь ты меня?" -
и, с другой стороны, через свою трагическую судьбу, известную человеку
следующего столетия, - воплощением ответа ненайденного. Отсюда пес-
симистическая реализация мотива сомнения в стихотворении Тар-
ковского.
Эпиграф к заключительному стихотворению цикла выглядит доста-
точно неожиданным. Он выбран не из лирических текстов Пушкина, а из
его "маленькой трагедии" "Скупой рыцарь" (1830). Выбор этот, однако, не
нарушает закрепленной предыдущими тремя текстами логики "взаимоот-
ношений" между эпиграфом и стихотворением. Эпиграф по-прежнему
фиксирует общий для них мотив (в данном случае обретения) и
образ, этот мотив реализующий, - в данном случае образ Скупого рыцаря.
Однако общим для обоих текстов оказывается лишь само ощущение обла-
дания тайной бытия:
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх...
... но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
... приятно
И страшно вместе.
Смысловая наполненность мотива, причины возникновения ощущения
оказываются принципиально отличными.
Монолог Барона, рассмотренный в данном случае как самостоятель-
ный текст, сконцентрирован вокруг оксюморонного по своей сути образа -
золота, добытого неправедным путем, "печального" золота:
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель!
Оно дает его обладателю ощущение абсолютной власти над окружающей
действительностью: "Я царствую!"
В стихотворении Тарковского образ - носитель мотива обрете-
ния (Скупой рыцарь) - остается прежним; атрибутика же его создается
по принципу "зеркального отражения" пушкинского текста. Образ
"печального" золота трансформируется в образ "несравнимых печалей"
человеческой жизни (обман, клевета, предательство, ложь). "Печалей",
соответственно не отнятых, а подаренных судьбой.
Оксюморонность образа при этом сохраняется:
Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие, как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.
"Зеркальной" оказывается и концепция двух текстов: отнятое золото
дает лишь иллюзию обладания миром, "подаренные" печали - действи-
тельное обладание миром иллюзий (слов), т.е. "право на прямую свобод-
ную речь" - полную свободу самовыражения художника.
Проведенный анализ позволяет сделать некоторые обобщения. Пер-
вое касается роли пушкинского эпиграфа по отношению к отдельным сти-
хотворениям цикла. В каждом рассмотренном случае эпиграф является но-
сителем основного мотива, реализованного в лирическом тексте Тарков-
ского; кроме того, он может указывать на конкретный образ, этот мотив
материализующий (синица, Скупой рыцарь). Важно отметить, что в цикле
Тарковского пушкинские мотивы получают принципиально иную интер-
претацию, вплоть до полного переосмысления, что связано прежде всего с
их включением в более общую систему идеологических ценностей, в кото-
рой опыт XIX столетия, в том числе пушкинский, оказывается лишь одной
из составляющих.
Сведенные вместе, рассмотренные как система, пушкинские эпигра-
фы становятся основными вехами "истории души" лирического героя
Пушкина:
I - "тоска",
II - "просветление",
III - "сомнение",
IV - "обретение".
Спроецированные на духовный опыт другого поэта, эпиграфы-мотивы
превращаются в рубежи развития творческой личности.
Выбор же Тарковским легко узнаваемых цитат, давно ставших не-
отъемлемой частью национально-культурного сознания, позволяет гово-
рить о создании им в цикле "Пушкинские эпиграфы" модели духовной
биографии человека вообще.
ПРИЛОЖЕНИЕ*
А.Тарковский
ПУШКИНСКИЕ ЭПИГРАФЫ
I
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила...
"Зимний вечер"
Почему, скажи, сестрица,
Не из Божьего ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа?
Человеческое тело
Ненадежное жилье,
Ты влетела слишком смело
В сердце тесное мое.
Тело может истомиться,
Яду невзначай глотнуть,
Пой о том, как ты земную
Боль, и соль, и желчь пила,
Как входила в плоть живую
Смертоносная игла,
Пой, бродяжка, пой, синица,
Для которой корма нет,
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет,
И потянешься, как птица,
От меня в обратный путь.
Но когда ты отзывалась
На призывы бытия,
Непосильной мне казалась
Ноша бедная моя, -
Может быть, и так случится,
Что, закончив перелет,
Будешь биться, биться, биться -
И не отомкнут ворот.
Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град...
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.
1976
II
...Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
"К***"
Как тот Кавказский Пленник в яме,
Из глины нищеты моей
И я неловкими руками
Лепил свистульки для детей.
Не испытав закала в печке,
Должно быть, вскоре на куски
Ломались козлики, овечки,
Верблюдики и петушки.
Бросали дети мне объедки,
Искусство жалкое ценя,
И в яму, как на зверя в клетке,
Смотрели сверху на меня.
Приспав сердечную тревогу,
Я забывал, что пела мать,
И научился понемногу
Мне чуждый лепет понимать.
Я смутно жил, но во спасенье
Души, изнывшей в полусне,
Как мимолетное виденье,
Опять явилась муза мне,
И лестницу мне опустила,
И вывела на белый свет,
И леность сердца мне простила,
Пусть хоть теперь, на склоне лет.
1976
III
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь...
"Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы"
Разобрал головоломку -
Не могу ее сложить.
Подскажи хоть ты потомку,
Как на свете надо жить -
Ради неба, или ради
Хлеба и тщеты земной,
Ради сказанных в тетради
Слов идущему за мной?
Я кричу, а он не слышит,
Жжет свечу до бела дня,
Будто мне в ответ он пишет:
"Что тревожишь ты меня?"
Я не стою ни полслова
Из его черновика,
Что ни слово - для другого,
Через годы и века.
Под окном - река забвенья,
Испарения болот.
Хмель чужого поколенья
И тревожит, и влечет.
Боже правый, неужели
Вслед за ним пройду и я
В жизнь из жизни мимо цели,
Мимо смысла бытия?
1976
IV
Я каждый раз, когда хочу сундук,
Мой отпереть...
"Скупой рыцарь"
В магазине меня обсчитали:
Мой целковый кассирше нужней.
Но каких несравнимых печалей
Ни дарили мне в жизни моей:
В снежном, полном веселости мире,
Где алмазная светится высь,
Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,
За душой, как за призом, гнались;
Хорошо мне изранили тело
И на взяли за то ни копья,
Безвозмездно мне сердце изъела
Драгоценная ревность моя;
Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие, как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.
Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы
Мне в моих сундуках не беречь.
Не гадал мой даритель лукавый,
Что вручил мне с подарками право
На прямую свободную речь.
1977
* Тексты в приложении приводятся по: Тарковский А. Благословенный свет /
Сост. М.Тарковская. СПб., 1993.
Содержание
Литературоведение |
Home
